Месяц: Сентябрь 2009

В поисках дикой пшеницы академик Вавилов стремился в Сирию. Он давно слышал, что там обитает замечательная двузернянка (в каждом колоске по два зерна), устойчивая к засухе, безразличная к почве.
Камни, щебень — ей все нипочем. Знатоки утверждали: для улучшения пшениц отличный кандидат.
   История сирийской двузернянки романтична. Ее обнаружили в 1855 году. Гербарий, несколько колосков, привезли в Вену. Там он лежал почти 20 лет никому не нужный, в пыли шкафов в музее естественной истории. Наконец в 1873 году на него наткнулся австрийский ботаник Ф. Кернике. Стал определять. Вышло, что новый вид. Кернике не поверил. 13 лет ждал, боялся обнародовать открытие. Наконец мир уэнал.
   а поиски дикой пшеницы ринулся палестинский ботаник И, Ааронсон. В 1906 году ему удалось отыкать двузернянку в Сирии у подножья гор Джебел-Сафед. Она лежала у его ног развалистыми побегами с крупными рыхлыми колосьями. Ободренный удачей ученый объявил, что отныне открывается новая эра в селекции пшениц. Энтузиазм Ааронсона передался доктору Куку— представителю департамента земледелия США. Тот побывал в 1913 году в Сирии и Палестине и распорядился немедленно переправить в США образцы. Несметное количество ящиков с колосками ушло за океан.
   Настал черед Вавилова. Но время оказалось неудачным. В Сирии шла война. Как раз там, где росла дикая двузернянка. Однако академика это не смутило. Добыв у срранцузов визу (их и своим-то не давали!), он прибыл к месту боев. Ходил с белым платком на палке, чтобы не попасть под пулю. Валялся с приступами малярии, В довершение всех бед, когда он наконец настиг желанную пшеницу, копосья ее уже созрели и рассыпались на колоски. Их нужно было выуживать между камнями.
   И тут, копаясь в каменных россыпях, он обнаружил, что земля, взрастившая дикаря, совсем не так бесплодна и скупа, как объявил Ааронсон. Тот немного увлекся, пофантазировал. Земля была мягкой и, по-видимому, плодородной. И только камни заставляли думать, что она никудышная. Камни, однако, играли свою роль, обеспечивая землю добавочной влагой, (Ночью а их конденсировалась влага.)

1924 год. Академик Н.Вавилов с экспедицией идет по Афганистану. По дорогам — желтые заплаты ржаных полей. Знакомое северное жито! Сизоватые листья. Остистые, крупные, немного поникшие колосья в ладонь длиной. Жаркий юг, а от полей веет севером, Нечерноземьем. Тихими дождями и морозными утренниками.
   Немного странно: на полях — засилье ржи, а ржаной хлеб афганцы в рот не берут. Не только афганцы. У народов Востока вообще в ходу пшеница, а не рожь. Удивлялись многие путешественники.
   Вавилов идет мимо спокойно. Ржаные нивы ему хорошо знакомы еще по соседнему Ирану. Был там в 1916 году. Знает: стоит раздвинуть ржаные колосья, как под ними обнаруживается обычная пшеница. Сеют пшеницу. Рожь приходит сама. Как сорняк. На вид очень похо н рожь обычную, посевную. Возникает мысль: может быть, сеяли когда-то? Потом перешли на пшеницу. Рожь осталась. И стала сорняком. Именно так полагал в конце прошлого века академик С. Коржин-ский. Он много путешествовал по соседнему Туркестану. Там сорная рожь тоже досаждала земледельцу.
   Чем выше в горы, чем прохладнее, тем неуютнее чувствует себя пшеница и тем легче ее вытесняет рожь. Замечательно, что за пределами полей ржи нет. Она подобна васильку, куколю или рыжику, засоряющим культурные посевы.
   Вернувшись из Ирана, Вавилов первую же свою работу посвятил сорной ржи. С Коржинским спорил открыто. Разве можно уподоблять сорную рожь васильку? Если допустить, что раньше рожь сеяли, а потом она одичала, то, следуя Коржинскому, нужно считать, что и василек тоже возделывали на полях, а потом забросили, и он одичал.
   А сама сорная рожь? Она, конечно, с виду похожа на посевную. Но среди нее попадаются красноколосые формы, которые в Европе неизвестны. Да и могла ли рожь в древности возделываться на Востоке, если ее величали там не иначе, как \»терзающая пшеницу»? А в некоторых странах и вообще о ржи не упоминали. Даже славный путешественник Марко Поло, посетивший Туркестан, Индию и Малую Азию, рассказывал о чем угодно: о пшенице, рисе, о ячмене и просе, только не о ржи.

Старые гари кедровых лесов часто похожи на ржаное поле. Тысячи миллионы желтых соломин. Узкие, как колосья, зрелые метелки. И только черные остовы обгорелых пней говорят, что первое влечатление обманчиво и что на гари разросся совсем другой злак—лесной сорняк вейник. На плохой, тощей почве вейник редок, как плохо засеянная нива, на хорошей, тучной так густ, что в двух шагах ничего не видно. И ростом выше человека.
    Зимой наваливается снег, стебли гнутся все разом и полегают. Такая ситуация оказывается очень выгодной для мелких лесных грызунов — полевок. В снежно-вейниковом убежище полевки как в неприступном блиндаже. В тепле и в полной безопасности. Отсюда устраивают смелые набеги на соседний лес за древесными семенами. Когда сгорает лес, звери и птиы удаляются с пустопорожних гарей. Полевки остаются. Вейник обеспечивает им сносную жизнь. За неимением древесных семян питаются вейниковыми. Как-никак все-таки злак, дает зерно, хоть и мелковатое. Но едят же мыши зерновки ковыля, а вейник чем хуже0
Благополучие вейника часто зависит от животных. В тундре —от сов. На Таймыре разрастается веселыми лужайками среди мрачных мхов, окружая гнезда белых сов. Виноваты в этом хозяева гнезд. Разбрасывают остатки своем еды. Оставляют помет. Удобряют почву настолько, что типичная тундровая растительность угасает, уступая место вейнику.
   Вейники бывают разные. Вейник Лангсдорфа—житель лесной зоны. Но может проникать и в тундру. На Чукотке ему помогает суслик. Поведал об этом наш известный тундровед, профессор Б. Тихомиров,
   Вейник начинает свой вояж в тундру с речных берегов, где ютится по землистым обрывам и галечникам. Суслик, заинтересованный в утеплении своей норы, наведывается на речные берега и транспортирует оттуда стебли вейиика. Вместе с ними приносит и семена. Соломой устилает нору. А семена падают на свежие холмики земли возле норы.
   Вырастают кусты вейника. Для суслика это не помеха. Во-первых, во время снегопадов они служат каркасом для задержания снега, а во-вторых, изоляционным материалом для новой норы. Не нужно далеко бегать на берег реки. Теперь вейник под рукой, брать его легко и безопасно. Чем дальше на север проникает суслик, тем чаще там встречается и вейник.
   Роль вейника в тропиках выполняет лаланг. Ну и живуч же этот злак! Г. Ридли находил его на.острове Ява у вулканических фумарол. Ничто живое больше не росло там. Стояла удушливая жара. Свистел и шипел пар, вырываясь из земли. Стлались облака едкого сернистого газа, от которого стискивало дыхание и горло становилось сухим, Лаланг оказался единственным, кто сумел выжить.

Колосняк селится по приморским пескам, как и аммофила. Отлично знаком всем отдыхающим на пляжах Балтики. У него широкие сизые листья. Длинные, как у ржи, соломины и еще более крупные толстые колосья. На больших полянах стоит стеной, как ржаное поле. Его и называют полярной рожью за внешнее сходство и за то, что селится по северным странам до самой Норвегии и Исландии.
   Хотя и растет на бедном пищей, промытом песке, но не гнушается удобрений, которые приносит море. Штормы набрасывают водоросли высоким коричневым валом, и колосняк иногда в точности копирует рисунок вала. На хорошем питании он вырастает густыми куртинами.
   Курортники прячутся за колосняковым валом от холодного балтийского ветра, по-солдатски окапываясь и приимаясь к защитной стене стеблей. Естестве, что такое сближение человека и растения не проходит для колосняка бесследно. Однако нужно признать; сизая трава довольно стойко выносит натиск своего подзащитного. Конечно, все это до тех пор, пока отдыхающих на Балтике еще не слишком много. Гораздо сложнее взаимоотношения колосняка с серебристыми чайками на дальних северных островах. О том, как они складываются, поведала И. Бреслина, много поработавшая на птичьих базарах в Кандалакшском заповеднике.
   Чайка облюбовывает понравившийся ей куст колосняка и в центре его строит гнездо. (Может быть, полярная рожь защищает гнездо от ветра, как отдыхающих на Балтике!) В гнездо приносится разный материал. Здесь же сыплется и помет.

Когда через пустыню Каракум вели первую железную дорогу, больше всего неприятностей терпели от ветра. В одном месте он надвигал барханы на полотно дороги. В другом выдувал лесок из-под шпал, и тогда они вместе с рельсами повисали в воздухе. А все могло быть по-другому, если бы обратили внимание на аристиду Карелина—каракумский злак. Только аристида может сдержать напор песка, погасить силу барханов и вернуть земле ее неподвижность.
Аристида спешит на помощь сначала в виде крошечного ажурного сооруженьица, похожего на маленького паучка. Катится паучок по песку, подпрыгивает на пушистых пружинистых лапках. На самом деле это зерновка аристиды, снабженная упругой остью из трех веточек. Веточки загибаются тк, что образуется подобие якоря. Форма, на редкость удоная для путешествий по пескам. По крайней мере, развивает скорость не меньшую, чем шар.
   Вырастает из зерновки кустик. Тощий. Неказистый. Маленький пучок.
   Пучок становится дерновинкой. Десяток соломин. Узкие листья. Все как у других злаков. Не такие только корни.

   Корни аристиды — ее мощь и слава. В стороны растекаются метров на десять. По сравнению с ними сам кустик — невеличка. Корни не только длинные. Они еще в толстых и тяжелых чехлах. Иной раз ветер обнажит корни, и они лежат на песке, как телефонные провода. Недаром американцы, у которых есть своя аристидэ, назвали этот злак вайрграсс. «Вайр» — провод.«Грасс» — трава. Чехлы — из песка. Скреплены песчинки в чехлах прочно и эластично. Гнется чехол, но не ломается.

Клубы жирного черного дыма поднимаются над Центральной. Австралией. Горит спинифексовая пустыня. Это особая пустыня. Песок. Никаких признаков воды.
   Владеют пустыней злаки из рода триодия. Смолистые, как сосна. Колючие, как акация. Специальных колючек нет. Листья свернуты в трубки. Конец длинный, острый. Часто очень крепкий. В пустынях триодии развалились подушками в рост человека и пониже, как маленькие копны сена. Во все стороны торчат колючие листья, не подберешься сразу.
Скот редко ест триодии. Колются. Да и смола на них.
   Пустыню, где растут триодии, называют спинифексо-вой за колючесть растений. Но настоящий спинифекс растет не здесь, а на побережьях. Это тоже злак и тоже колючий. Устроен по-иному. Соцветие у него—-ажурный и почти невесомый шар размером с большое яблоко. В соцветиях-шарах все будущее спинифекса. Созрев, они отламываются целиком и несутся по побережью, рассеивая семена. Снаружи торчат длинные шипы. Ударяются ими о почву, подпрыгивают и мчатся дальше. Полет их можно проследить на многие мили.
   Ботаник Г. Ридли попытался измерить скорость спи-нифексовых шаров. Он применил совершенно новый метод—науськал своего фокстерьера. Тот принял шар за живое существо. Понесся со всей собачьей скоростью и лишь с трудом догнал стремительное соцветие. Кроме того, спинифексовые шары могут и по воде плавать. В этом случае прицветные листья выполняют роль паруса. Могут даже переплывать заливы. Когда прибьет к берегу, шар рассыпается.
   Колючие злаки не привилегия Австралии. В высокогорьях Анд открытые ветрам склоны часто расчерчены длинными валами колючего злака—ациахне подушковидной. Там, где растет ациахне, влаги в обрез. Но растению удается утилизировать влагу из тумана, жадно впитывай ее своей колючей подушкой. Все кончается тем, что правильные круговины ациахне размыкаются Превращаются сначала в дуги, потом в ленты, вытянутые поперек дующего ветра. Наветренная сторона оказывается в более выгодном положении. Влажный ветер напитывает ее до предела. Позволяет быстрее расти. Подветренной стороне мало что достается. Постепенно она засыхат и отмирает.
   Воздушный поток ка бы перескакивает через препятствие и прикасается к земле на расстоянии полушага- Если там а это время имеется другая такая же подушка, ветер и ей отдает часть оставшейся влаги. Опять-таки наветренной стороне Подветренная и у этой подушки остается ни с чем Снабдив влагой вторую подушку, ветер мчит к третьей, и так далее.

В самой гуще наших северных степей, где открыли КМА — Курскую магнитную аномалию, есть другой срено-мен природы —КРА — Курская растительная аномалия. Степь здесь так богата видами, так прекрасна, что поразила даже видавшего виды профессора В. Алехина—главу московских ботаников. Он и дал курской степи это громкое имя. Но, шагая по степной целине, Алехин с удивлением отметил, что среди трав почти нет ковыля. Этот строитель степей, воспетый в песнях и увековеченный в летописях, почти незаметен. Вместо моря ковылей среди степного разнотравья реяли отдельные перья. Они совершенно тонули, растворялись в общей зеленой массе.
   Когда профессор пригляделся вимательнее, он разглядел сквозь переплет листьев маленькие дерно-винки ковыля. Их было не так уж мало. Чуть е на каждом метре дерновинка. Значит, прежде здесь действительно волновалось ковыльное море, а потом какая-то сила помешала расти этому злаку в полную мощь Алехин, конечно, быстро понял, что эта сила—человек с его стадами скота. Косили траву. Пасли животных. Ковыль оказался менее стойким, чем соседние травы.
   Этот случай Алехин хорошо запомнил, и, когда в 1935 году ему удалось организовать в КРА степной заповедник, он в первую очередь подумал о ковыле. Как-то он поведет себя, освобожденный от засилья четвероногих? Несомненно, что должен немедленно тронуться в рост и засеребриться на ветру своими длинными перистыми остями. На самом же деле случилось не совсем так. Прошло 20 лет. И когда сравнили—что было и что стало,— оказалось, что ковыльного моря нет. Кое-где ковыльник возродился, но не везде. Степь начала перерождаться. Вместо ковыля во многих местах выросли высокие злаки—костры, бурьянистый злак вейник.
   Еще раньше нечто подобное случилось в южных степях возле Аскании-Нова. На сагайдакском участке степи запретили выпас и сенокос. Через 15 лет степь превратилась в заросли бурьяна. Ни о каком ковыле и речи нет.

Американский ботаник К. Сарджент, изучавший древесные растения Японии, одно из них вспоминал с содроганием и трепетом душевным — бамбук. Где бы ни путешествовал Сарджент: на равнинах и в горах, на севере и на юге—всюду на пути его вставала голубоватая стена бамбуковых зарослей. Упираясь в живой забор, Сарджент по опыту знал, что штурмовать его совершенно бессмысленно, и искал лазейку, по которой можно проникнуть в глубь леса. Ему удавалось протиснуться только вдоль речек и ручьев да по старым тропам.
   Каково ходить по бамбуковым тропам, очень красочно описал наш географ И. Ефремов. Попав впервые на Курильские острова, он отправился в горы и, одобно Сардженту, натолкнулся на бамбуковую стену. Воспользовался тропой, прорубленной в бамбучнике острым топоро. Острые еньки, срезанные наискось, легко прокалывали кирзовые сапоги, ранили ноги. Свернул с тропы и двинулся сплошняком. Однако при каждом шаге сапог заклинивало между стеблями упругого злака. Нога выскальзывала из сапога, и приходилось вытаскивать злосчастную обувь руками. В довершение всех мук упругий хлыст сдернул с близорукого географа очки. Можно представить себе незавидную участь человека, оказавшегося в таком положении. Лишь спутник, бывший поблизости, выручил ученого.
   Эти случаи припомнились мне на острове Кунашир, когда в экспедиции пришлось однажды форсировать бамбуковое море. Издали оно представлялось веселым светло-зеленым лугом. Казалось, пересечь его можно шутя. Подхожу ближе. И тут бамбук не пугает. Ростом мы почти одинаковы. Я даже выше. Стебельки толщиной с карандаш несут не по-злаковому широкие листья. Они легко гнутся под пальцами, как ивовые прутья. И каждый стебелек можно завязать узлом.
   Бамбуковый луг, который предстояло пересечь, возник на вырубке пихтового леса. Первый же шаг, который сделал по вырубке, дался с большим трудом. Слабые в одиночку стебли становились стальной пружиной, когда росли густо. Прошел не больше десяти шагов. Вспомнил мучения Сарджента и Ефремова. Повернул обратно. Отдыхая на пеньке, раскопал почу под бамбуком. Она черная, как чернозем, и сплошь перплетена корнвищами. Они стягивают почву столь же надежно, как металлические прутья железобетона. Позднее узнал: японцы специально высаживают бамбук в горах, где нет леса и дожди могут смыть почву.
   Соблюдая истину, нужно сказать, что вся эта бамбуковая арматура так густо прошивает почву, что хвойным деревьям поселиться вновь на своем законном месте нет никакой возможности Годами, десятилетиями вырубки стоят безлесными. Только один бамбук. Лесничие сокрушаются и мысленно готовы засыпать гербицидами и вытравить нежелательного пришельца.

Что за тростники растут по Или! Там, где река подходит к озеру Балхаш, они стоят отвесной стеной, возвышаясь метров на пять, а то и на восемь. Высоко вверху покачиваются фиолетовые метелки. Жесткие листья со скрипом трутся друг о друга, потому что стоят стебли густо, тесно. О том, как тесно, можно судить, даже не заглядывая в тростниковые джунгли. Достаточно взглянуть на их обитательницу—рыжую прибалхаш-скую лису. Продираясь сквозь частокол стеблей (а их полсотни на квадратном метре!), она теряет свой драгоценный мех, и шкура на боках протирается чуть ли не до дыр. Лиса становится неузнаваемой. Охотники добывают ее неохотно.
   В чаще тростника темно, как в лесу. И, как в ельниках и сосняках сть прогалины и тропинки, так и в тростниках есть проточки. Проти по ним нельзя, но можно проплыть на лодке- Правда, такие поездки не всегда безопасны. Чем они могут кончиться, поведал нам натуралист М. Зверев. Он рассказал об одной поездке на рыбалку.
   Ехали двое—работник местного ондатрового хозяйства и его племянник-студент. Едва заплыли в гущу зарослей, как подул ветер. Тростники глухо зашумели. Заскрипели листьями. Опасаясь дождя, рыбаки повернули назад. Не тут-то было. Протока, по которой они только что проплыли, исчезла. Кольцо тростниковых островков сомкнулось у них за спиной.
   Ветер усилился. К своему ужасу, путники увидели, что зеркало свободной воды вокруг них сокращается. Громада тростников бесшумно и быстро движется прямо на них. Едва успели повернуть лодку навстречу шестиметровой стене. Разом почувствовали, как суденышко сжало словно льдинами во время ледохода.
   Борта затрещали, как ореховая скорлупа. Швы стали расходиться. Засочилась вода. Двое суток просидели ДЯДЯ с племянником, затертые тростниками. Отливали чайником воду. Отбивались от комаров. Не спали. Только на третий день ветер переменился, и живые островки, обступившие лодку, разошлись.

 Злаки. Вездесущие злаки! Единственное семейство порядка. 700 родов, 10 тысяч видов.
  Где только нет их на суше. В Антарктиде занимают передовые рубежи. Это авангард высших растений в высоких широтах. И в горах они—на пределе существования жизни. В Гималаях—на высоте 6 тысяч метров. Могут жить в ядовитой атмосфере вулканических фумарол. Среди них много самых широко распространенных на земле растений.
  Злаки редко растут в одиночку. Они сильны своей многочисленностью. Наступают сомкнутой ратью, подавляя другие растения и даже деревья. Жить могут долго, десятками лет, хоть и не все.